В русском искуссте есть врачи: которые прославились как писатели: леча людей силой слова. Это и Антон Чехов, и Михаил Булгаков, и Василий Аксенов, и Григорий Горин.

    Образовалась такая традиция: литературное врачевание читательских душ.
    Олег Агринский увлеченно этой традиции следует.
    Как поэт, Агринский сосредоточен на своем внутреннем мире. Автор с искренней доверительностью приглашает читателей в самы потаенные уголки своих душевных переживваний: ожидая созвучного отклика в чувствах читателей: врачует искусством сопереживания.
    Природа в поэзии Олега Агринского - это не просто зарифмованное описание пейзажей. В его стихах,обращенных в природу, всегда незримо присутствует и сам автор: а поэтические краски - это цвета его чувственных настроений.
    Еще одна грань поэтического таланта Олега Агринского - его афоризмы. И, если не забывать, что автор - врач, то не будет ошибкой сравнить эти лаконичные афористические строки с таблетками, назначенными читателям для сохранения душевного здоровья: где исцеляющий юмор и подлинная веселость подчас сменяются горькими открытиями. Но это лекарственная горечь.
    На этом, уважаемые читатели, позвольте завершить литературный диагноз творчества Олега Агринского и пожелать Вам близкого знакомства с его поэзией и афоризмами.

   Василий Ливанов,
    народный артист России,
    писатель.

***
                                             Е.Б.

Уже не сделать шаг назад,
Но есть желание вернуться
В полузабытуй чудный сад -
Стволов ладонями коснуться,

Сухой шершавости коры,
Земли, укутанной травою,
И ощутив души порыв,
Моложе стать, хотя бы вдвое.

Тогда был май. Мой сад отцвел,
Оставив завязь меж листвою.
А ветер на крыльцо намел
Сугроб цветочный слой за слоем.

Ковер из белых лепестков
Казался вечным и нетленным.
Так до болезненных оков
Плоть не считает сердце пленным.

Встречались капельки росы
С дождинками небесной дали...
И было счастье! А часы
Тянулись, а не пролетали!

Еще все было впереди -
Плоды труда: любви и сада...
Сегодня душу бередит
Неизлечимая досада,

Что отстучали не часы,
А жизнь грозой молниеносной:
Что совесть выпестала стыд
Неумолимый и несносный.

Что очень скоро за окном
Предстанет сад уныло голым
И мир под аспидным сукном
Заполонит ноябрьский холод.

Уже не сделать шаг назад...
Но важно для еще живущих -
Надеясь на небесный сад, 
Не позабыть земной цветущий.


***
Какой щемящий отголосок лета -
Шумящий дождь из ясности небес...
Но полный ярким многоцветьем лес -
Неумолимой осени примета. 

Витраж листвы насквозь пронизан светом.
Снопы лучей кроят теней обрез. 
Туман ложбин к полудню не исчез,
Хотя и воздух кажется прогретым.

Опав, ржавеет драгоценность крон,
Став тлеющим и невесомо-слышным,
всю землю устилающим ковром.

Необходимое вдруг оказалось лишним.
Так и любовь - весной пъянит, как ром.
Все, что потом - оскомина от вишни.


***
В реке оплывает закат
бельмом в поволоке тумана.
Округлой дырой свысока
луна на вельвете экрана.

Бумажного шелеста трав
не гасят росистые бусы.
А запах дымка от костра
в тумане становистя вкусом.

Полотнища света от фар
трясет по остаткам асфальта.
Дрожит сквозь небесный нагар
холодная звездная смальта.


***
Где хворь не к месту, там и смерть до сроку.
Где скудость лет, там фарс роскошных фраз.
Господня воля - жить последний раз
В уделе узаконенных пороков.

Не суета, так стало быть морока,
Не знак судьбы, так значит чей-то сглаз...
Уже давно все видно без прикрас
За мишурой, развешенной по строкам.

Слезу любви высушивает скука,
А грусть рубцует раны на душе.
Какие гости? Да еще без стука...

Те счастливы, кто умерли уже
И  кто в пределы временного круга
Не вступит никогда, оставшись на меже. 


***
Под ноги бросило
ладонь кленовую
заплатой осени,
а не обновою.

И стали радости
как синь за тучами.
Есть боль от слабости,
есть жизнь из случаев.

Весь век до немощи,
а не до старости.
Долги - по мелочи.
Дела - по малости.

Все связи - неводом.
Все встречи - с неучем.
Скажу, что некогда.
Решу, что незачем.


***
Расскажи мне обо мне...
Я совсем себя не знаю,
Самому себе не верю -
Ведь давно оставил берег,
Где синеет даль лесная,
И никак не тает снег.

Тот, кто жил в прошедшем дне,
Постепенно привыкает
К неминуемым потерям,
К веренице встреч не с теми
И, любить не зарекаясь,
Существует как во сне.

Наяву сомнений нет,
Это просто казнь такая -
Без суда, но к высшей мере -
За приверженность химере,
Что от жизни отвлекает.
Расскажи мне обо мне...


***
Все кончено. И нет любви оков
В словах, в прикосновении, во взгляде...
Лишь эхо в бесконечной канонаде
Многоголосой памяти шагов.

Все кончено. Но грех пренебрегать
Возможностью смиренного прощенья.
Великодушие - вот антитеза мщенья,
Которую молве не оболгать.

И стоику порой не пережить
Сердечной скорби и душевной стужи,
Ничем не гримируя боль снаружи...

Чужое начинается с межи.
А за межой земля ничуть не хуже,
И солнце над землей и в каждой луже.


*** 
Потемнело.
Ветрено и зябко.
Очень сухо.
Стыло, как в есной.
Треснула под водостоком кадка.
От опушки дух пошел лесной.

Птицы смолкли
И куда-то делись.
Пес улегся шерстяным бугром.
Прибежали дети
И уселись
За столом ждать молнию и гром.

Это в прошлом.
Нынче не в природе -
Нынче в сердце пустота и лед.
Словно кто-то
Навсегда уходит,
Про тебя все зная наперед.


***
Что ж, почти ничего не хочу.
Молодой не завидую страсти.
Было все. И порой чересчур,
На пределе смертельной напасти.

Нынче память назойливым псом
Гложет голодно что ни попало.
А действительность - гибельный сон,
Никому не покажется мало.


***
Я ничего не знаю о тебе.
И знаю о себе ничуть не больше.
Уверен, благодарности судьбе
Не в силах сохранить любовь подольше.

Но разве сердце - знания удел?
И разве души знанию подвластны?
Ведь для сердец - Вселенная предел!
Как Тартар - узы для души несчастной!

Тот, кто вчера, не зная, был чужим,
Познав любовь - родней единокровных.
Любовь, родившись, неподвластна лжи.

Но в мелочах житейских и условныж
Она талант меняет на гроши.
А грош теряется среди себе подобных.


***
Что ж, ничему не суждено.
И всем по вере.
Не потому ли делят не по мере,
а по власти?
Не потому ли подчиняют страсти,
а не любви
сердца свои?
И сколько,
кроме тех двоих,
вступают в тайные покои новобрачных?
И сколько счастья
в браках неудачных?
И сколько бед
в супружествах благих?
Не осуди их и не оболги...
Ведь день любви по-майски светел.
А я что получил на этом свете?
Искал одну средь миллионов двух...
Собрал в ладони тополиный пух...
А оказалось - пепел!


*** .
Мы наши времена перемешали,
не думая и даже не хотя.
Мне показалось, что в огромном зале
осталось кем-то брошено дитя.

Возможно, наша встреча такова,
что не случайна и не безобидна.
О, как опять торопятся слова,
которым края и конца не видно.

Началу чувств определился срок:
январь морозен, снежен, чист и ясен.
Чужая грусть - для собственной урок,
и каждый здесь по-своему несчастен.

Порыв сердец лишь оттеняет грусть,
сомнения и прошлые потери.
Пусть ошибусь, как прежде, ну и пусть!
Как можно полюбить и не поверить?


***
Сегодня дождь. Косые струи
Заносит ветер под зонты.
И только птичий хор ликует -
Щебечут кроны и кусты.

Сегодня на бульварах пусто,
А рестораны все полны.
Сквозь тучи солнце тусклой люстрой
Не светит даже на холмы.

Сегодня мягкая прохлада -
Весенний знак метаморфоз.
А дождь - наверно, то что надо,
Для самы первых майских рос.

Как-то раз, в августе 1998 года сердечный порыв занес меня в Северную Пальмиру, где мне посчастливилось повидаться с замечательным русским писателем, капитаном дальнего плавания Виктором Конецким.
Как оказалось – в последний раз.
Счастье не то чтобы улыбнулось, а так, подмигнуло.

Звоня из гостиничного номера и зная о плохом самочувствии моряка, я не очень-то надеялся на легкое согласие и приглашение. Но трубку взяла Таня – его жена, с которой мы, несмотря на сомнения в ее голосе, договорились о встрече на следующий вечер.

К слову «мы»: оно может присутствовать в повествовании, означая, что в Ленинград я махнул не один, а «со товарищи». Вернее только с одним, с одной, с дамой. Оба были обуреваемы внезапным обоюдным смятением чувств. Оба перманентно портили друг другу настроение и, как оказалось позже, – жизнь. Отсюда большинство слов «мы» далее означает не то, что нас было много, а то, что я был не один.

Московский «Интурист» поселил нас в гостинице «Москва». В двух шагах от станции метро. В номере с видом на реку, на лавру и на мост – место смычки Невского проспекта с Заневским (мост, испытанный в 1965 году боевыми танками).
Томонимика разнообразием не баловала – и мост, и лавра, и площадь у метро и сама станция метро – все были имени Александра Невского!
А река – Нева.

Добравшись на метро до «Петроградской», на поверхности мы попали в совершенно московскую обстановку и уперлись в глыбу ДК имени Ленсовета.
Попытались идти по наводке, данной Таней, но, уже свернув за угол, принялись расспрашивать первых встречных...
Улицы Широкой не знал никто, а улицу Ленина указывали всё время в разных направлениях.
Мы же в любом из них натыкались на какие-то промзоны или разрытые участки...
Только пятый абориген дал точное направление, фактически указал на дом №36. Дом Конецкого. Ни одного парадного с номером его квартиры. Пытаемся найти подъезд во дворе. Ощущение такое, что местные жители принимали нас за шпионов. Переспрашивали, но не сообщали никаких сведений. Наконец на угловом подъезде мы заметили дописанную мелом цифру 20. Набрали код. Лифт вынес нас на шестой этаж. И мы позвонили в дверь, обитую узкой некрашеной рейкой.
Открыли быстро.
Распахнула дверь и впустила в дом женщина, очень домашняя, не то чтобы простоватая, но, видимо, я ожидал увидеть не такую спутницу жизни любимого писателя. Хотя голос, услышанный по телефону, соответствовал. Округлое лицо. Милое и располагающее. Приятный мягкий говор. Очень доброжелательное обращение. Я, будто бы соблюдая врачебные традиции, иду мыть руки. Перекидываюсь несколькими фразами с Таней о самочувствии Конецкого. Обследоваться он не хочет. С трудом удалось его уговорить, чтобы инструментально исключить заболевание прямой кишки. Ясно какое. Нет аппетита. Пока не долбанет стакан водки. Видеть ничего не хочет. А может быть, и никого.
Привычная, по московским меркам, двухкомнатная квартира. Много книг. Акварели на стенах. Пейзажи и натюрморты. И акварели и пейзажи – его руки! Отдельные работы маслом. Проходим в большую комнату.
Он лежит на широкой низкой софе под картой материков в проекции Меркатора, занимающей большую часть стены. Под картой, изборожденной пунктирами его походов. Справа от входа окно, стол с компьютером. Слева – книжные шкафы. Маленький столик у постели. И сам Виктор Викторович – в футболке, с растрепанной седой гривой, с очень знакомым по фотографиям лицом, только с печатью усталости от жизни, с тем макияжем старости, который не позволяет определить истинный возраст.
Он рад. Рад искренне. Хотя встреча странная, и непонятно, почему он дал на нее согласие.
Лицо обветрено. В глазах влага нездоровья, но во взгляде достаточно уверенности. И пожатие руки – тоже уверенное и хваткое.
Интерес во встречном движении всего тела, приподнявшегося на простыне, а не только в выброшенной навстречу ладони.
Пока Таня готовит чай, мы ведем разговор, затеянный мной в том русле знакомства, которое и позволило нам заявиться к нему домой.
Общие знакомые. Лиза Даль. Олег Даль. Знакомство с Олегом. День, когда капитан, писатель, возвращаясь домой, увидел во дворе пацана и долговязого дядьку, катающегося на детском велосипедике вокруг этого пацана, вздыбив коленки выше головы. Первое желание – защитить ребенка, но тут же впечатление явного обоюдного удовольствия (и дядьки, и мальчика). Так произошло их знакомство.
Наша болтовня как-то ладно перешла на его морские походы, нанизывая темы на линии курсов, проложенных по карте у него над головой. По этим черточкам. По отметинам на этих черточках. О походе в Антарктиду. О возвращении. О внезапном шквале – волне-убийце, которую проворонил на радаре вахтенный штурман. О разрушениях и выбитых иллюминаторах – всех с одного борта. О том, как нельзя было запрашивать и идти в Кейптаун. Как чинились в другом африканском порту, где среди прочих самым главным начальником был негр, учившийся в нашей академии Генерального Штаба. Ненавидевший нас сильнее, чем те, кто у нас нигде и ничему не учился...
Курит постоянно. До половины сигареты. Но отложенный бычок чуть ли не через пять минут прикуривает и снова смолит...
О море вспоминает с трепетом и скорбью.
– Медкомиссия своя. Пропустит. Но что потом? Если устал жить?
О последнем походе – с грустью. Ходил капитаном-наставником. О подшефном капитане Юре – как о своем сыне. И о дневнике капитана, как о собственном. Дает почитать дневник. Личный дневник того самого капитана, с которым ходил в последний рейс.
– Такие ведут почти все. Помимо вахтенного журнала. Записывается сиюминутное. То, что случается в данный момент. Потом, если что, эти записи – основа для судебных разбирательств. Именно потому, что сделаны записи не в отсрочку, а во время события.
Читаю Юрины записи. Обращаю внимание на отмеченную капитаном неразбериху. Во всём. От представления груза и его качества до оформления документов и погрузки. Никого на берегу не беспокоит, как груз дойдет и как дойдут судно и команда.
Везут строевой лес. В пакетах. В трюме и на палубе. Обледенение в шторм. Найтовы не держат отяжелевший ото льда и еще до отхода уже сырой груз. Капитан со старпомом рубят топорами стальные найтовы. Но груз не сходит с палубы, пока не заводят конец с какого-то гидрографического судна и не стягивают примерзшие к палубе пакеты в море...
Разговор переходит на знакомые имена. Тем более что звонит Александр Володин. Справляется о самочувствии... Вика (да простит мне хозяин такое фамильярное обращение) вспоминает о володинской бурной личной жизни и рассказывает, что супруга Володина хранит треугольник фронтового письма, в котором тот прислал ей, вместе с сердечными словами, вошь, пившую его кровь.
И добавляет, уже к вопросу о славе писательской, фразу Володина, обращенную к Сергею Довлатову в пылу дружеского застолья, где было немало выпито и не меньше сказано:
–  Все мы пьем, но только один ты допился до всемирной славы.
К Сергею Довлатову, еще в России живущему, еще живому.

Промелькнули в теплоте воспоминаний имена Виктора Некрасова, Григория Поженяна, каких-то знакомых из «Комсомольской правды»...

Таня замечает, что во взаимоотношениях с женщинами и в описании их психологии, Вика проигрывает другим персонажам. До этого я заговорил о Веточке и о любовных коллизиях. При этом Таня снисходительно позволяет себе определить описание буфетчицы Маришки как несомненно психологически точное. Вика соглашается, пропуская мимо ушей, что, очевидно, эта Маришка его достала, и откровенно признается, что ему было неуютно от реплик моряков в его адрес по поводу буфетчицы, – от моряков, которые эту Маришку знали.
Я возражаю, и, продолжая тему знания мужчинами женской психологии, говорю, что отношению к отношениям между мужчиной и женщиной надо поучиться у Макса Фриша. Вика моментально подхватывает высказанную сентенцию, вспоминая приезд Фриша в Союз, переводчицу Фриша, которая была военной переводчицей на флоте, настаивая на том, что лучше нее никто Фриша не переводил. Я не прерываю его, понимая, что речь идет о Евгении Кацевой, хотя можно говорить и о других переводчиках.

Мы пьем мягкий армянский коньяк. Тосты традиционные: за творчество, за здоровье, за счастье, за женщин, за тех, кто в море...
Он обещает раскрыть смысл этого последнего тоста, когда будем прощаться!
Беседа с ним не словесна, а образна и многоцветна, то как коллаж, то как фильм со множеством кадров на одном экране одновременно. Но в словах и во влаге глаз – болезненная усталость от жизни и происходящего в стране.
Коньяк развязывает языки до тематики бытовых посиделок. Мы то на «вы», то на «ты». Уже договорились, что я отвезу Георгию Данелия какие-то тщательно выверенные Конецким сценарные правки... Отвез сразу по приезде свежим чистопрудным московским утром...

Надписывая на прощание свою книжку, Виктор Викторович замечает по поводу моих стихов, что пора писать прозу. Что для мужчины стихи, как для художника натюрморты (а сколько его натюрмортов светятся со стен!)...
Мы покидаем уставшего романтика.
Уходим в ленинградскую, питерскую ночь.


Карусель каналов и мостов
Цитадели вод и непогоды.
Лабиринтом трещин и пустот
Рыхлый камень впитывает годы.

Стигмы обретений и утрат
В арабесках кованых оград.

Уходя от Конецкого, я еще не понимал, что это последняя наша встреча. Встреча с человеком, которому есть что сказать. Но, Господи, как же человеку надо, чтобы было кому его выслушать!
Выслушать замечательного русского писателя!
Капитана дальнего плавания!
Того, «кто смотрит на облака».

Вот книга, надписанная им!
«Рассказы и повести разных лет». Москва. «Высшая школа», 1988.
«… на добрую память о нашей встрече в Питере. 01. 08. 1998 г. Виктор Конецкий».

Потом были звонки. И в Питер, и из Питера. Были мои лечебные рекомендации...
Потом я узнал о его смерти...

Я знаю, что тот, кто ищет суть существования и переживает каждое мгновение этого поиска, живет меньше, зато не нуждается в экстремальном отдыхе: он сам – арена гладиаторских боев.
Вика не объяснил мне своего толкования тоста «За тех, кто в море»...
Древние поднимали чаши с вином «за тех, кто жив, за тех, кто мертв, и за тех, кто в море», отдавая дань смельчакам, вступившим в спор с безжалостной, но восхитительной стихией.

Я поднимаю свой бокал за команду танкера «Виктор Конецкий»!
Кораблям просто так имена не дают!

Как-то раз, в одну из моих последних встреч с Аркашей Борисовым – вскоре умершим от рака желудка – он, и в муках не терявший чувства юмора, живописал мне эпизод своего пребывания в клинике 3-й терапии 1-го Московского медицинского института – эпизод, который лишний раз доказывает, что профессионал – он профессионал в любом положении.

Для тех, кто очень молод, поясню: Аркадий Борисов – клоун, ковёрный, со своим партнером и другом Дмитрием Альперовым долгое время выступавший на советских и зарубежных манежах в паре «Аркаша и Митя». Оба – любимцы Юрия Никулина, Михаила Шуйдина и Михаила Румянцева – Карандаша.

Далее я поведу рассказ от лица Аркаши.

_________

Положили меня в мемориальную палату. На стене у входа – мраморные доски. На одной выведено: «Здесь с такого-то по такое-то число такого-то месяца такого-то года лежал Антон Павлович Чехов». На другой: «Такого-то числа такого-то месяца такого-то года Антона Павловича Чехова навестил Лев Николаевич Толстой».

И я сподобился полежать.

Так вот, пока доктора думали, какой мне диагноз поставить, пришло время планового профессорского обхода, которому, как и посещению бухгалтерии ревизором или приезду проверяющего в воинскую часть, предшествует шмон, уборка и вообще всякая деятельность для создания иллюзии порядка.

Мемориальную палату предобходное цунами не обошло: всё, что можно – вымыли, сменили постельное белье, провели ревизию прикроватных тумбочек и холодильника. Подозрительные продукты выкинули, какие-то из неподозрительных конфисковали. Навели марафет до полной стерилизации всего, разве что не нашего мужского естества.
И вот в урочный день, в урочный час – кажется, в начале одиннадцатого – ввалилась в палату толпа доцентов, ассистентов, ординаторов и прочего приписного состава. Внесло её мантией за профессором Семёном Исааковичем Рапопортом. 

И пошло! Врачи «докладывали больных». Профессор задавал ехидные вопросы ординаторам. Доценты заняли позицию вне поля зрения профессора – чтобы эти вопросы не достались им.

Но всему приходит конец. И профессорским обходам тоже. Белые халаты сплотились у дверей, собираясь оставить нас в покое. И тут Рапопорт, как на стрелковом стенде спанорамировал палату и уцепился взглядом за старенький пузатый холодильник «ЗИЛ» с облупившейся пожелтевшей эмалью. Ледоколом сквозь свиту в два шага достиг холодильника и рывком распахнул дверцу. Недра холодильника были темны и пусты. Только в крохотную обросшую снежной шубой морозилку врос раздутый пакет кефира.

Обычно в таких случаях говорят: «Нависла зловещая тишина!» Ох, нависла. Немая сцена из «Ревизора». Скала президентов. Фигуры острова Пасхи.

–  Что за мерзость? Почему не выкинули? – раздраженно спросил Рапопорт.
Зловещую тишину сменила гробовая. Мне даже показалось, что в палате потемнело, как внутри холодильника.

–  Почему не выкинули? – повторил профессор, нажимая на «почему». Еще слово – и атмосфера сдетонирует!

–  Потому что нельзя выкидывать! – решился я срезать паузу.

–  То есть? – обернулся Рапопорт.

–  Так ведь этот кефир принес Лев Николаич, когда навещал Антон Палыча.

________________________________________________________________________________

ОЧЕВИДНОСТИ И МЕЖДОМЫСЛИЯ 


***
Женщины, что были счастливы со мной, были счастливы и до, и после меня.

***
Чем же нас так привлекают дуры? Да, тем же, чем отвлекают.

***
Вспомнишь детство – не так страшно жить.   

***
Никто не готов к бессмертию – все жаждут продолжения жизни.

***
Дружба – удел сильных сердец!

***
Глупее не придумаешь роли, чем играть счастливое одиночество в заботах о чужом семейном счастье.

***
Беспросветный оптимизм.

***
Бизнес – оправдание отсутствия увлечений.

***
В голове, как в аквариуме – своя жизнь.

***
Можно притвориться мертвым, а живым – нельзя!

***
Выводя из ада, нельзя оборачиваться! А выводя из рая?

***
Всё – воспоминания.

***
Если не потеряно всё, то не потеряно ничего!

***
Жизнь прошла. Теперь не столько страшно, сколько стыдно.

***
Все вы хорошие люди, только почему мне с вами так плохо?!

***
Глупо быть умным среди хитрых дураков.

***
Гордился знанием иностранных языков, не зная родного.

***
Жизнь есть совокупность своих забот и чужих забав.

***
«Выпьем за животных, существование которых заставляет нас оставаться людьми!»

***
Не с кем поговорить о собственной гениальности.

***
Скажи мне, как нужно делать правильно, и я объясню, почему я так делать не буду.

***
Последний день вечной памяти.

***
Для большинства инородцев наша демократия – это такой порядок, при котором с ними должны поступать по нашим законам, а они с нами – по своим!

***
Советская святость.

***
В жизни историй меньше, чем могло случиться.

***
Абсолютная точность не столько подчеркивает совершенство, сколько маскирует ограниченность.

***
Святых канонизируют грешники.

***
Всем дарить, если некому продать!

***
После смерти столько всего предстоит!

***
Теперь всё суррогат: и бочка мёда, и ложка дёгтя!

***
Верны в грехе и поспешны в покаянии.

***
От нас останется больше, чем после нас. Но и это растащат.

***
Власть антихриста обязательно сменится другой антихристовой властью.

***
Полюбил спать. Сны мучительны, но не так, как жизнь!

***
Сегодняшних забот хватит на всю жизнь.

***
Не возжелай жены ближнего своего, пока она не возжелала тебя.

***
Когда приходит мудрость – всё остальное уже ушло!

***
Проклятие поэта – любить земных женщин.

***
Прошлое льстиво лжет всю жизнь и становится искренним только в конце, давая понять, что, уходя, ты не оставляешь здесь ничего ценного.

***
Слова: вдоволь, досыта, всласть, натощак, всухомятку и впроголодь – пишутся слитно, но употребляются раздельно.

***
Правомерен ли термин ''грудной младенец'' при искусственном вскармливании?

***
Малоподвижный образ жизни располагает к запору, а понос располагает к подвижному образу жизни.

***
Развод – это не капитуляция, а выход из окружения.

***
Редкая жена не воспользуется великодушием бывших мужей.

***
Всё хорошее быстро заканчивается! Кем-то!

***
Ни о чем не жалей! Особенно о том, что тебя никому не жалко!

***
Мужики – дураки!
А бабы?
А бабы – не мужики!

***
Нашим народом нельзя управлять – только править!

***
Жизнь абсурдна до примитивности! Поэтому всем кажется понятной.

***
Четыре повода отказать женщине:
–  импотенция;
–  не нравится;
–  некогда;
–  лень.

***
Печалился о других, но заботился о себе.

***
Когда нет вкуса, ничего не приедается.

***
По нему видно, что пьет, но не видно что.

***
–  Ты с кем это разговариваешь?
–  С тобой!
–  Так меня же здесь нет!
–  А с тобой лучше разговаривать в твое отсутствие.

***
Ужасно не обжорство, а несварение.

***
Что я такое в жизни пережил, помимо мелких интрижек и собственного вранья?

***
Умру – будет что вспомнить!